В богатой библиотеке легендарного хранителя Пушкина в музее-заповеднике в Михайловском Семёна Степановича Гейченко имелась папка с названием: Пушкин, язык и разговоры. Пользуясь нашими давними многолетними товарищескими отношениями, в один из приездов в Михайловское я попросил разрешения у Семёна Степановича полистать эту папку и сделать кое-какие выписки для себя. И передо мной открылось море мыслей, старинных оборотов речи, вышедших уже из употребления слов и словечек!
И я решил поделиться с читателем кое-чем из этой папки и в день памяти Пушкина вспомнить некоторые разговоры и сам язык Пушкина в счастливые для него годы жизни. Ведь на это внимания ныне почти не обращают. При этом я воспользуюсь также солидной литературой: А.С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, 2, М., 1974; Ю.М. Лотман. А.С. Пушкин, биография писателя. Л., Просвещение, 1981; Д.Д. Благой. Творческий путь Пушкина, М. 1967.
И я решил поделиться с читателем кое-чем из этой папки и в день памяти Пушкина вспомнить некоторые разговоры и сам язык Пушкина в счастливые для него годы жизни. Ведь на это внимания ныне почти не обращают. При этом я воспользуюсь также солидной литературой: А.С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, 2, М., 1974; Ю.М. Лотман. А.С. Пушкин, биография писателя. Л., Просвещение, 1981; Д.Д. Благой. Творческий путь Пушкина, М. 1967.
В Москве, в церкви Большого Вознесения на Малой Никитской, 18 февраля 1831 года Пушкин обвенчался с красавицей Натальей Николаевной Гончаровой. Ей шёл девятнадцатый год. Неделю спустя он писал Плетнёву: «Я женат – и счастлив; одно желание моё, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».
Пушкин был счастлив. В слове «счастье» для него в 1831 году не заключалось романтического представления о «неземном блаженстве» или «убийственной страсти». Напряжённость страсти теперь не исключала, а подразумевала простоту и покой домашней жизни. Для счастья нужна была не только любовь, но и дом, свой очаг, спокойное и достойное существование, «окончание кочевой жизни», как выразился хорошо понимавший душевное состояние Пушкина Плетнёв, поздравляя друга с женитьбой.
Для того чтобы представить себе, какой дух хотел бы Пушкин сделать господствующим в своём доме, вчитаемся в стиль его писем к жене.
Прежде всего, они написаны по-русски.
Вопрос, по-русски или по-французски пишется то или иное письмо, в пушкинскую эпоху имел большое значение. Письмо, обращённое к тому или иному лицу, не только служило средством сообщения ему каких-либо сведений, но и устанавливало нормы общения между адресатом и автором письма. Сюда относятся и форма обращения (в России для официальной переписки существовали строго установленные формулы обращения для всех лиц, от императора до мелкого чиновника и не служащего и не имеющего чина дворянина; нарушение их было абсолютно исключено), и форма подписи.
Вопрос, по-русски или по-французски пишется то или иное письмо, в пушкинскую эпоху имел большое значение. Письмо, обращённое к тому или иному лицу, не только служило средством сообщения ему каких-либо сведений, но и устанавливало нормы общения между адресатом и автором письма. Сюда относятся и форма обращения (в России для официальной переписки существовали строго установленные формулы обращения для всех лиц, от императора до мелкого чиновника и не служащего и не имеющего чина дворянина; нарушение их было абсолютно исключено), и форма подписи.
При такой чуткости к этикетной стороне писем язык, на котором они пишутся, приобретал особое значение. Язык этот далеко не всегда совпадал с тем, на котором корреспонденты говорили при встрече. Так, для русского дворянина было вполне естественно при разговоре с императором пользоваться французским языком, но писать письмо царю надо было при Николае I по-русски: обращение к царю по-французски утрачивало тот верноподданнический характер, который на него накладывали обязательные формулы и штампы, и приобретало свободу обращения дворянина к дворянину. Пушкин писал Бенкендорфу только по-французски. Этим он устранял необходимость прибегать к унизительно-бюрократическому тону и устанавливал стиль светского равенства как норму общения.
Зная нормы бытового общения, принятого в том социальном кругу, к которому принадлежал и Пушкин, можно полагать, что дома он обычно разговаривал с женой по-французски. Тем более знаменательно, что письма ей он писал исключительно по-русски. Этим он как бы устанавливал норму семейного стиля. Но это был не простой нейтральный, стилистически никак не окрашенный русский язык. Можно быть уверенным, что таким русским языком Пушкин ни с кем в Петербурге не разговаривал – таким языком он, возможно, говорил с Ариной Родионовной. Вот как он обращается к Наталье Николаевне: «жёнка», «душка моя», «какая ты дура, мой ангел!», «ты баба умная и добрая». Детей он называет не Marie и Alexandre, как это было принято в его кругу, а Машка или Сашка или «рыжий Сашка», позже явится в его письмах Гришка (писем жене с именем младшей дочери Наташи не сохранилось, однако характерно, что даже в письме ближайшему приятелю он называет её не так, как именовал детей в письмах жене, а полным именем: жена «благополучно родила дочь Наталью»). «Что Машка? Чай куда рада, что может в волю воевать».
Жену он наставляет в подчёркнуто патриархальном тоне: «Не смей купаться – с ума сошла, что ли!», «только полно врать; поговорим о деле; пожалуйста, побереги себя» (здесь характерно архаическое, но ещё державшееся в разговорном языке XVIII в. употребление «врать» в значении «говорить пустяки» и подчёркнуто простонародное «пожалуй-ста», явно влияющее на интонацию его произнесения).
А вот как он описывает Наталье Николаевне своё «житьё-бытьё»: «Эх жёнка! почта мешает (т.е. мешает присутствие чужого глаза, читающего интимные письма, а то бы я наврал тебе с три короба», «одна мне есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое», писем от Натальи Николаевны он ждёт «из Новагорода» (а не из Новгорода), о хлопотах, связанных с материальными делами родителей и сестры, он пишет: «А им и горя мало. Меня же будут цыганить».
Если салонный язык отличается жеманной утончённостью, то Пушкин в письмах к жене не только подчёркнуто прост – он простонародно грубоват, называя все вещи их прямыми наименованиями. Близкая приятельница семьи Пушкиных, блестящая, умная, соединяющая красоту с образованием и вкусом, А. Смирнова, ждёт ребёнка – Пушкин пишет жене: «Смирнова не бывает у Карамзиных, ей не втащить брюха на такую лестницу». И это не грубость, то сознательная ориентация на простоту и истинность народной речи. В конце писем он неизменно посылает детям патриархальное благословение, а не пожелания такого рода: «Вчера приехал Озеров из Берлина с женою в три обхвата. Славная баба; я смотрел на неё, думал о тебе и желал тебе воротиться из Завода такою же тетёхой. Полно тебе быть спичкой. Прощай жена». (Имеется в виду Полотняный Завод, имение Гончаровых, куда уехала Наталья Николаевна с детьми летом 1834 года. – Ю.С.)
Язык пушкинских писем к жене, подчёркивают Гейченко и Лотман, был явлением совершенно новым: он подразумевал реализм не только в творчестве, но и в лепке собственной жизни, стремление к простоте и правде как законам ежедневного жизнеустройства. Здесь Пушкин мог опереться лишь на один опыт – литературный и жизненный, опыт Ивана Андреевича Крылова. Крылов, будучи литератором-профессионалом и одним из самых популярных русских поэтов, принятый запросто в домах вельмож, одинаковым тоном говорящий с солдатом на улице и царём во дворце, завоевал себе совершенно уникальное в николаевском Петербурге право быть везде самим собой. Он говорил простонародным языком, спокойно спал, не стесняясь своего громкого храпа, на светских приёмах, прослыл чудаком, но зато завоевал себе право жить, не считаясь с тем, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна» (Грибоедов). Ни один критик не смел обругать его басни, ни один светский щёголь – посмеяться над его манерами. В рабском Петербурге он был свободен, если приравнять свободу к личной независимости.
Когда Пушкин писал жене и стилем этих писем, как на эскизе архитектора, набрасывал контуры своего дома, образ Крылова, интонации его языка оживали в глубине его души. Это выдают некоторые обороты речи. Так, в письме от 11 июля 1834 г. он пишет жене: «Ты, жёнка моя, пребезалаберная... Подумай обо всём, и увидишь, что я перед тобою не только не прав, но чуть не свят». Вряд ли Наталья Николаевна, читая это письмо, вспомнила басню Крылова «Мор зверей»:
И все, кто были тут богаты
Иль когтем, иль зубком, те вышли вон
Со всех сторон
Не только правы, чуть не святы.
Да и Пушкин, наверное, не рассчитывал, что цитата будет узнана, – Крылов выступал здесь как учитель языка, источник «русизмов» речи.
Ответные письма Натальи Николаевны нам неизвестны: они затерялись и до сих пор не найдены. Вероятнее всего, она отвечала мужу по-французски.
Поэзия семейной патриархальности, идиллическая картина домашнего гнезда не была беспочвенным и культурно-бесперспективным мечтанием. От пушкинских размышлений 1830-х гг. (по Лотману) идёт прямая дорога к поэтическим картинам «Войны и мира» и ко всему человеческому образу Льва Толстого. Это были не столько оформленные теоретические концепции, сколько глубокое жизнеощущение, коренящееся в самых основах личности. Питалось оно общей потребностью свободы.
Личное поведение переставало быть личным делом, а семья оказывалась не последним бастионом, куда скрывается разочарованный и усталый поэт, махнувший рукой на общественные цели, а передовым редутом в крепости новой культуры.
Для того чтобы выполнить ту высокую роль, которую Пушкин отводил в своих думах семье, – действительно сделаться цитаделью личной независимости и человеческого достоинства, она должна быть гарантирована от полицейского вмешательства, должна сделаться святыней, в которую никакая власть, от рядового соглядатая до императора, не смеет сунуть свой нос. Государство занимается политическим бытием подданных, частная жизнь – их личное дело.
Однако эти идеалы, укладывающиеся в английскую поговорку «Мой дом – моя крепость», плохо вязались с реальностью николаевской России. Представление о том, что его власти могут быть поставлены какие-либо пределы, было Николаю I и чуждо и непонятно. Организованный при нём корпус жандармов получил исключительно широкие и сознательно неопределённые полномочия. Просматривая дела III отделения и донесения жандармов, убеждаешься, что в поле их зрения попадали не только преступления политические, но и преступления против нравственности, и даже не поступки, а намерения, мнения, слова и мысли. Жандармы могли заинтересоваться кругом чтения того или иного человека, содержанием его частной переписки, они не стеснялись распечатывать любовные письма и подслушивать дружеские разговоры. Александра Осиповна Смирнова из-за границы писала: «В матушке России хоть по-халдейски напиши, так и то на почте разберут ...я иногда получаю письма, просто разрезанные по бокам». В этих условиях надежда на какую-то отгороженную от государственной власти семью была иллюзорной, и Пушкин в этом вскоре убедился.
В конце апреля 1834 г. Пушкин написал письмо жене, в котором сообщал, что, сказавшись больным, он не пошёл поздравлять наследника престола (будущего императора Александра II) с совершеннолетием. В нём содержалась ироническая оценка придворных обязанностей, навязанных Пушкину Николаем I. Письмо было вскрыто на почте, передано Бенкендорфу и от него попало к царю. Пушкин, узнавший обо всём от перепуганного Жуковского, был крайне возмущён. В дневнике 10 мая 1834 г. он записал: «...какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным».
Здесь сконцентрированы основные черты отношения Пушкина к власти в этот момент: попытка отделить царя-человека, отношение к которому окрашено ещё в тона снисходительности и признания известных достоинств («честный человек»!), от принципа самодержавия как такового, в котором, а не в человеческом характере императора, усматривается корень зла. Особенно же существенно подчёркивание безнравственности как основного принципа правительства. Распечатывание полицией писем с целью политического надзора было в России в ходу со времени Екатерины II (ввёл его почт-директор И. Пестель – отец декабриста). При Николае I оно вошло в систему, и образ почтмейстера Шпекина в «Ревизоре» Гоголя был исполнен глубокой актуальности. В 1827 году Жуковский, столкнувшись с фактом незаконной проверки его писем, с возмущением писал А.И. Тургеневу: «Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству? Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство всё беззаконное себе позволяет?»
Вот насколько зависимы от обстоятельств, разнообразны и богаты были язык и разговоры Пушкина, которого мы знаем в основном лишь по его великим литературным творениям.
Юрий СИДОРОВ,
профессор, доктор технических наукСанкт-Петербург
источник
http://www.sovross.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=602137
«нерукотворный» портрет поэта
http://ok.ru/profile/424452974511/album/215050602671/215051985327
